Дикий Порт (Райские птицы) - Страница 25

— Ты действительно хочешь лететь без охраны? — в который раз с неудовольствием спрашивает ррит. — Это опасно.

— Я полечу с охраной. Анастасия будет сопровождать меня.

— Она?!

Люнеманн усмехается.

— Если выражаться некорректно, то Чигракова — это подарок мне от Кхина. Лучший телохранитель. Не столько боевик, сколько документ. За подписью семитерранского триумвирата о том, что я их союзник…

Ррит недовольно встряхивает гривой, тяжёлые косы хлещут по плечам.

— Это дразнит Землю.

— Вот и хорошо.

— Р’иххард.

— Если мне нужен будет твой совет, я попрошу, — обрывает Люнеманн.

Ррит молча склоняет голову. Начальник Порта хмыкает и дружески касается плеча главы охраны.

— На сегодня ты свободен.

Тот недоволен; в жёлтых глазах тень тревоги. Недоволен, что посвящён в детали, но не знает общего замысла, встревожен тем, как неосмотрителен х’манк, какому риску готов подвергнуться ради осуществления своих планов… Забота ррит о хозяйской безопасности небескорыстна, но Рихарду это даже нравится. «Я знаю его двадцать лет, — думает он. — Я знаю, что означает каждый завиток чернения на его броне, каждая коса, каждый камень в браслетах…»

— До завтра, — на человеческий манер говорит первый заместитель. Сами ррит не здороваются и не прощаются, у них очень острое обоняние, и настолько простые понятия выражаются оттенками запахов, а не словами.

— Станешь следить? — добродушно усмехается Рихард.

— Если ты не прикажешь иначе.

— В одиннадцать будь на яхте. Я отдам кое-какие распоряжения.

Ррит кивает. Этот приказ его радует. Покидает зал он стремительно и бесшумно, точно золотой призрак.

Начальник Порта остаётся один.

…грива вздыбливается прежде, чем удаётся определить коснувшийся ноздрей запах. Лёгкое, почти приятное колотье течёт по спине вниз, заставляя мышцы встряхнуться. Под кожей вздуваются мускульные бугры, и когти вылетают из пальцев рук, потянувшихся к священным ножам.

Шорох.

Тени.

Тени могут не издавать звуков и скрыться с глаз, но не издавать запаха не способны. И запах этот, слабым облачком втекающий в ноздри воина, заставляет его ощутить нечто, близкое чувству жалости.

Слабы, больны и бесстрашны.

Первый нож мечет ещё не он сам — отточенный рефлекс, заставивший выгнуться, сделать кувырок назад, запачкавшись пылью, и ещё один в высоком прыжке, пока три сияющих лезвия, тёплых от ненависти, проносятся мимо, чтобы бессильно, но грозно прозвенеть, падая.

Враг оседает на колени, мутными глазами встречая холодный золотой прищур атакованного. Нож потерян, но не впустую — чужие руки цепенеющими от боли пальцами обхватывают рукоятку — лезвие глубоко ушло в плоть.

В левое сердце.

Воин резко падает и откатывается, предоставляя второму из промахнувшихся реветь от ярости. Теперь у него один нож, об этом нельзя забывать. Выдернуть лезвие из чужого тела? — не успеть, есть риск получить от раненого удар когтями, левое сердце не главное: не смертельная, пусть и тяжёлая, рана.

…уклон, нырок и — назад, разводя руки в крылатом ударе, любимом приёме наставника — тому выпало погибнуть, так не вкусив вражеской крови — в горло когтями, выпущенными до предела. Мгновение кажется, что сейчас останешься без когтей, но тяжёлое тело врага, падая, становится тушей. Даже величайшему из бойцов не драться с разорванной шеей.

Прыжок.

Отсюда, с гремящей гаражной крыши, можно посмотреть и задуматься. Противников трое. Тому, что ближе всех, потребуется не меньше секунды для нападения.

Забудь, забудь, что это твои братья, что людей во вселенной не более миллиона, что над головой солнце чужого мира. Пятеро на одного — стало быть, радуйся, воин, ибо тебя признают вождём ревнители древней чести.

«Я не хотел. Видит небо, я не хотел. Я не дразнил их».

Ещё прыжок, вперёд, с расчётом на сшибку, и встретившись в воздухе, визжа и рыча, переплетённые тела падают вниз. Вернее, визжит нападавший, пока воин вкушает его кровь, молча сжимая клыки на горле.

Двое.

Тот, с ножом в сердце, по-прежнему, стоя на коленях, смотрит. Взгляд мутен, но в нём не только боль и ожесточение.

Воин небрежно прядает ушами, выпрямляясь. Звенят серьги. Двое оставшихся припадают к земле, глухо рыча. Им недостаточно доказательств. Возможно, так; но, возможно, почётная смерть в бою желанна их истерзанным душам…

Добрую тысячу лет будущего вождя предупреждали о нападении. Порой ритуал проводили его же сторонники, и тогда достаточно было лёгкой раны, даже царапины от когтя, чтобы нападающий свидетельствовал о мощи вождя — словами, а не собственной смертью.

Но это не ритуал.

Это попытка убить — так, чтобы даже твои друзья почтительно склонили головы перед твоими врагами.

Неудачная попытка.

Воин поднимает с земли чужой нож. Оскаливается. Его волосы заплетены в косы, и кос этих больше, чем у любого из атакующих, мёртвого или живого.

Тот из противников, что крупнее, прыгает — по-звериному, из упора на четыре конечности. Он выше атакуемого едва ли не на две головы, но воин без малейшего сомнения выбрасывает вперёд руки с ножами — и подымает врага в воздух, насаженного на клинки. Издаёт торжествующий клич, глядя в глаза оставшемуся.

И последний прижимает уши, свидетельствуя, что узрел мощь.

— Л’тхарна аххар Суриши аи Р’харта! — провозглашает Эскши аххар Кьинши аи Р’хашйа, примурлыкивая от удовольствия. — Ймерхаиррит! Ар-ха!

Цмайши рычит, тихо и страшно, без осмысленных слов, и показывает собравшимся широкую спину, пересечённую нитями костяных бус. Л’тхарна, резко выдохнув, отшвыривает ещё живого противника и ударяет взглядом в затылок уходящей — главы женщин, великой старейшины. «Она, сестра моего отца, ненавидит меня».